— RoksolanaToday&Крым (@KrimRt) January 5, 2019
неділя, 6 січня 2019 р.
четвер, 20 грудня 2018 р.
W Why Do We Humanize White Guys Who Kill People?
- Посмотреть оригинал
- декабрь 2-го, 2015
1,304 saves
Robert Louis Dear; Dylann Roof.
On Friday, November 27, a 57-year-old white man named Robert Louis Dear allegedly injured nine people and killed three in a shooting spree at a Planned Parenthood clinic in Colorado Springs. Among those shot were four police officers, one of whom died. As several media outlets and many on social media noted, Dear was given the opportunity to surrender peacefully, just like convicted mass shooter James Holmes, and alleged Charleston mass shooter Dylann Roof, both of whom are white, and very much unlike the black men, many of them unarmed and not engaged in criminal activity, who nonetheless have been shot and killed by law enforcement in just the past couple of years: Laquan McDonald, Tamir Rice, Michael Brown, Eric Garner, Akai Gurley, John Crawford III, Freddie Gray, Rumain Brisbon, Walter Scott, Eric Harris …
By Monday, reporters had begun to gather information on Dear’s past, including allegations of assault, rape, animal cruelty, and being a peeping tom. A Washington Post story detailed at least eight episodes in which Dear “had disputes or physical altercations with neighbors or other residents.” Yet the headline of the Post story practically conveyed a kind of tenderness, with its description of Dear as “adrift and alienated.” An early version of a New York Times report went further, leading with a description of the shooter as “a gentle loner who occasionally unleashed violent acts toward neighbors and women he knew.” The Times, which has since produced some of the best and most thorough reporting on Dear, soon changed the careless wording of its initial story.
But what the earliest attitudes toward a man who allegedly sprayed bullets into 12 people — people who were parents, cops, friends, husbands, wives, Iraq War veterans — show us is the reflexive sympathy, interest, and dignity that we as a nation, our law enforcement and our media, are capable of extending even to those who commit monstrous acts.
Provided that those monstrous actors are white men.
It is, of course, correct and just that Colorado Springs officers made such efforts to take Robert Dear alive. It’s also perfectly humane to acknowledge that individuals are capable of containing troubling contradictions: that even criminally aggressive people may be lonely. But the notion that we might understand a person with the capacity for violence to also have the capacity for gentleness is downright laughable set against the contemporary backdrop of state violence committed against black men. An ability to consider Robert Louis Dear as a complex and compelling figure, one whose motivations might be worthy of our curiosity, highlights our lack of curiosity about, and certainly our lack of compassion for, all kinds of nonwhite, non-male figures who might themselves be adrift or alienated.
Robert Louis Dear’s alleged murder spree happened, after all, in the same week that protesters marched in response to the release of video that showed Laquan McDonald, a 17-year-old black teenager, walking down the middle of a Chicago street, at a slow pace and a solid distance from police, nevertheless getting shot to death by those cops. McDonald was spared so little sympathetic acknowledgment that, as is plain on the video, he lay dying without a single officer approaching him to offer help or comfort. His life, his nature, his very humanity was accorded so little value that it took over a year for his death, by 16 bullets, to be treated as a murder by authorities. Here is what I have read about Laquan McDonald: He had PCP in his system and was carrying a three-inch knife at the time of his killing.
It’s a stark contrast that plays out all around us, the horrifying product of a culture, of a media, and of social, economic, and political structures that teach us to value white men more than any other kind of human beings. White men are our norm; we are told practically from birth, via the books we’re read and the television we watch and the history we learn, that their existence stands in for human existence. White men’s contradictions, priorities, and personalities are sifted, sorted, nudged at, explored, described. They’re the figures that drive our fictions and our facts. We are shown regularly their strengths, their failings, their flaws, their complexities, the full range of their humanity. Other kinds of people may exist around them, as subsidiary characters, but the status of these others is secondary, their internal dimensions compressed and more swiftly caricatured.
To be sure, white men may be charged, tried and convicted; they may be regarded as brutish criminals. But they can be simultaneously understood as human beings, driven by conflicting emotions, able — even in their criminality — to have experienced loss and confusion and anger and love, emotions we do not imaginatively afford America’s poor and black, the men and women who often find their way into our news cycles simply by having the audacity to live in a world that was not built for and around them.
Think that’s an exaggeration? Recall earlier this summer, when Roof, the 21-year-old white man charged with killing nine black churchgoers in Charleston, South Carolina, was arrested after fleeing the scene. Cops described him at the time of capture as “very quiet, very calm … not problematic.” Roof told the cops he was hungry, so they bought him lunch at Burger King.
Which, I hasten to add, is the humane and correct way to treat a prisoner. But it’s not the way most people who have run-ins with law enforcement are treated.
In the same month that Roof quietly ate his Burger King after killing nine people, 15-year-old Dajerria Becton attended a Texas pool party and got into a fight after some white kids reportedly told a black girl to “go back … to Section 8” housing. When white cop Eric Casebolt arrived on the scene, he slammed Becton to the pavement, grabbing her violently by her braids. Later reports helped us understand that Casebolt had been particularly stressed that day, having already attended to two suicide calls. But Becton, the black teenager, was described by Fox News host Megyn Kelly as “no saint,” for having not obeyed the officer. There was little curiosity about Becton’s experience of having been held roughly by her hair while wearing only a bathing suit, just the pressing question about white-male psychology: What could this one-dimensional black girl have done to make the multidimensional white man react in the way that he did?
It goes on and on: After 18-year-old Michael Brown was shot by white police officer Darren Wilson in Ferguson, the New York Times famously asserted that the teenager was “no angel.” After 25-year-old black man Freddie Gray died from spinal injuries after having been arrested, dragged roughly into a van, and driven around the city without a seatbelt by Baltimore police, CNN described him, stunningly, as “the son of an illiterate heroin addict” and “a symbol of the black community’s distrust of the police.” Curiosity about this man extended only to his relationship to things Americans recognize as deviant — illiteracy and addiction — and to his usefulness as a symbol, not as a full human being whose life was lost and mourned by family or friends. When 12-year-old Tamir Rice was shot dead by cops while playing with a toy gun, he and his family were regarded as so far from discernibly human that when his 14-year-old sister ran to help him as he bled, cops forced her to the ground, cuffed her, and placed her in a police car.
And these are not, of course, unusual examples. In a 2014 study that has now been cited often, researchers found that police officers were more likely to dehumanize black boys and men, to see them as older and more dangerous than they are, and to confer on white young men a presumption of innocence. These dynamics persist well beyond instances of violence, as we struggle to find the humanity in some kinds of people, while easily dismissing others.
We learned an awful lot about the childhood of white Colorado-movie-theater shooter James Holmes, in part because he was arrested and brought to trial. During that trial, we learned that Holmes, who killed 12 people and injured 70 during a showing of The Dark Knight Rises, called his mother “Goober” and his father “Bobbo” as a child. One (very compelling) Los Angeles Times story about Holmes’s devastated parents evoked their horror at watching the trial of “their awkward little boy turned murderous man.”
This kind of reporting is not bad; it is crucial that we explore the psychological development of human beings who turn violent, as well as those who are felled by and affected by violence. The urge to tell their stories, to try to make sense of their paths is natural.
What’s wrong is our failure to give equal time, energy, emotional and narrative consideration to the experiences of those figures who are not white and male. Why might Dajerria Becton not have listened to the cop? What had her morning been like? Besides being the son of an illiterate heroin addict, who was Freddie Gray? A CNN story attemptingto answer that question made sure to note his long rap sheet before getting to a few confirming details about a brother lost to street violence and the lead poisoning he and his siblings suffered as children. It did not address the possibilities that Gray might have felt alienated, adrift, that he might have been gentle, stressed, or hungry.
Race, in combination with class, is especially powerful at removing certain kinds of people from the scope of our empathy and interest, but gender can perform the same trick. Recall the time that the New York Times covered the gang rape of an 11-year-old Texas girl by a group of teenaged boys, and reflected the wonder of residents at how “their young men [could] have been drawn into such an act,” also taking care to quote some neighbors fretting about how the accused boys would “have to live with this for the rest of their lives.” The 11-year-old girl was depicted as having invited these young men to go astray: She wore makeup and dressed older than her age. “Where was her mother?” some local residents wondered about another subsidiary female, whose indirect actions surely also got these boys into trouble.
In the abortion debate, too, women are simply not central to some American estimations of humanity, so much so that feminists have long posed the rhetorical question: Are Women Human? Take Marco Rubio speaking about how “you’ll recognize [a fetus] as a human being” at five months gestation, while not recognizing women who have been raped or experienced incest as human enough to be allowed to access abortion services. At least he hasn’t gone as far as some of his Republican colleagues, who have shown little shame in recent years about comparing women to cows, pigs, and chickens or to caterpillars.
It’s not that white men themselves are always the ones placing higher value on the white-male experience. It’s that all of us — women and people of color and every sort of non-white-male variant — work and read and think and talk within a system that measures worth on a white-male scale. This is how, as of this summer, more than a third of 2015’s top-grossing films had not managed to pass the Bechdel test, which means that they did not include more than two female characters with names, talking to each other about something other than men. It’s actually a pretty low bar for acknowledging humanity in female characters, and more than a third of this year’s hit movies did not clear it.
This is what writer Claire Vaye Watkins was getting at in her recent, widely read essay in the literary magazine Tin House. In it, she writes about writer and Rumpus editor Stephen Elliott, whom she hosted when she was an MFA student. She describes her horror at discovering that after his visit, Elliott had publicly described one of her male peers by his full name, acknowledging his writing, his forthcoming book, his teaching career, and his children, all while referring to Watkins — also a writer, with an agent and book in the works — only by her first name, as a student with “a big, comfortable bed” who had turned down his advances.
As Watkins notes in her essay, “professional sexism via artistic infantalization is a bummer … distinct and apart from those violent expressions of misogyny widely agreed upon as horrific: domestic violence, sex slavery, rape.” But, she went on, “sexist negation, a refusal to acknowledge a female writer as a writer, as a peer, as a person, is of a piece with sexual entitlement … more than of a piece, it is practically a prerequisite … You cannot beat the mother of your children, or rape your childhood friend while she’s unconscious, or walk up to a sorority outside Santa Barbara and start shooting without first convincing yourself and allowing our culture to convince you that those women are less than human.”
This point, made so sharply by Watkins, is a serious argument for why — even in this season of gibbering about over-the-top political correctness — we must acknowledge the real costs of small injuries perpetrated by institutions and pop culture, simply by continuing to put white men at life’s fulcrum. This is why even the stuff that feels worlds away from police violence and abortion-clinic shootings matters. It’s why it matters when a white male actor talks over a successful black female filmmaker, explaining diversity to her. It’s why it matters when a newspaper prints an obituary of a pioneering female rocket scientist that kicks off with the fact that she made a “mean beef stroganoff,” followed her husband, and was a great mom to her son, all before mentioning that she had also “invented a propulsion system to keep communications satellites from slipping out of their orbits.”
It matters because it shows us all the ways in which we live in a world made for and shaped around white men. And in aggregate, when the statues are of white men, the buildings and cities and bridges and schools are named after white men, the companies are run by white men and the movie stars are white men and the television shows are about white men and the celebrated authors are white men, the only humanity that is presented as comprehensible — the kind that succeeds and fails, that comprises strength and weakness, that feels love and anger and alienation and fear, that embodies nuance and contradiction, that can be heroic and villainous, abusive and gentle — is the humanity of white men. The repercussions of this kind of thinking? Well, maybe they explain some of what we see on the evening news.
This post originally appeared on thecut.com. This article is republished here with permission.
четвер, 29 листопада 2018 р.
СНАЧАЛА ДУМАЛ, "ПОСТАНОВА"...— ДУЖЕ НЕВГАМОВНИЙ (@bob20006) November 23, 2018
НО КАК ТО, СЛИШКОМ НАТУРАЛЬНО...!
ТЕРЯЕШЬ ПОПУЛЯРНОСТЬ ВОВА..!
НЕ ССЫ, "ЛЮБЛЮ" ТЕБЯ... (ректально) pic.twitter.com/yvlIeXzU53
Нас поздравили с залесьЯ!!🤣👍🏻— UA_NATO_USA_יִשְׂרָאֵל🇮🇱🇺🇦🇺🇸🇪🇺🇬🇧 (@herooftheday10) November 29, 2018
Взорвалась АЗС и бензовоз в Нижнем Новгороде!
2 часа назад!! В момент новостей со Стамбула!!#Поздравления_для_Украины pic.twitter.com/hUXxNLTujL
понеділок, 13 серпня 2018 р.
четвер, 9 серпня 2018 р.
Кримінальний авторитет Олександр Мільченко (Матрос) | Criminal authority Alexander Milchenko (Sailor) | Kriminala aŭtoritato Alexander Milchenko (Sailor)
Криминальный авторитет Александр Мильченко (Матрос)
Криминальный авторитет Александр Мильченко, известный под прозвищем Матрос, был основателем днепропетровского рэкета. Кличку будущий криминальный лидер Днепропетровска получил еще в детстве, после того как выплыл с глубокого места Днепра, не умея плавать.
Мильченко родился в городе Майкопе, был старшим ребенком в семье. Вскоре после рождения Александра семья Мильченко перебралась в Днепропетровск. В школе дважды — в 6 и 7 классе — оставался на второй год. После 7 класса бросил школу и поступил в ПТУ, но вскоре забросил учебу и занялся футболом. Играл в юношеской сборной УССР. Формально по тогдашней общепринятой практике числился рабочим вагоноремонтного завода.
Позже стал играть в дублирующем составе ф/к “Днепр”, приобрел широкую популярность в Днепропетровске. Для продолжения спортивной карьеры перебрался в Волгоград, однако в результате систематического употребления алкоголя и наркотиков вынужден был оставить футбол и вернулся в Днепропетровск.
В Днепропетровске окружил себя молодежью с криминального района “Амур”, в большинстве с мелким уголовным опытом.
Банда “Матроса” занималась силовым вымогательством в среде днепропетровских работников торговли, спекулянтов и “цеховиков” — организаторов нелегального производства товаров.
Начинал Мильченко и его люди с карточного шулерства и выбивания карточных долгов. Как правило, обыгрывали они своих жертв в кафе “Льдинка”. Позже перешли к прямому вымогательству.
К рэкету банда “матроса” привлекала в качестве помощи чемпиона по штанге Султана Рахманова и чемпиона мира по боксу Виктора Савченко.
Постепенно “Матрос” отошел от прямого участия в актах вымогательства и стал играть роль посредника и третейского судьи между рэкетирами и их жертвами — незаконно обогатившимися советскими гражданами.
Влияние его настолько возросло, что в его дом был вне очереди проведен телефон на основании официального письма, в котором Мильченко был назван инженером.
Методы банды “Матроса” становились все более агрессивными. Банда контролировала ряд сотрудников милиции Днепропетровска. Однако после того как несколько рэкетиров были убиты своими жертвами в порядке самообороны, Мильченко решил перейти к сотрудничеству с “цеховиками”, и те начали нанимать людей “Матроса” для расправы над конкурентами.
В конце концов Мильченко пошел на прямой союз с крупным подпольным бизнесменом Ковалем. Оба они были друзьями начальника днепропетровской милиции Стужука.
Впервые уголовное дело в отношении Мильченко было возбуждено в 1976 г., но вскоре было закрыто. С 1976 по 1986 г. уголовное дело в отношении Мильченко возбуждалось 12 раз и 11 раз его закрывали, поскольку покровительствовали ему первые лица Днепропетровской области. Арестовать “Матроса” удалось лишь после того как в дело вмешалась бригада МВД СССР. Мильченко был задержан сотрудниками ГАИ за езду в пьяном виде.
За свои преступления Мильченко получил 12 лет лишгения свободы, однако и за решеткой оставался признанным авторитетом. Выдя на свободу в 1995 г., он ”зачистил” Днепропетровск от новых криминальных авторитетов (в городе произошло 7 громких убийств) и снова занял место уголовного короля.
Такое положение было немыслимо без тесных взаимовыгодных контактов между “Матросом” и руководством области. Утверждают, что Мильченко находился в партнерских отношениях с Павлом Лазаренко. Также предполагают, что именно Мильченко помог Лазаренко выйти на банду Кушнира, непосредственно занимавшуюся убийствами Евгения Щербаня и Вадима Гетьмана. В благодарность за услуги Лазаренко оказал содействие “Матросу” в приватизации Царичанского завода минеральных вод.
Мильченко в 1996 г. по незаконно полученному загранпаспорту выезжал за границу — бывший начальник консульского управления МИД Василий Коваль лично оформил ему выездные документы. После того как Лазаренко был отправлен в отставку, Мильченко, видимо, опасаясь за свою жизнь, попытался 22 ноября 1997 г. выехать из Украины, но умер на границе с Венгрией, находясь в салоне собственного джипа.
Обстоятельства смерти криминального авторитета вызывают сомнения в ее естественных причинах. Поэтому в мае 2012 года его тело было ексгумирвоано для проведения экспертизы.
«Мы вместе ехали в Венгрию, он умер у меня на руках, он был болен, страдал диабетом, поэтому семья не сомневается в причине смерти», — говорит вдова Наталья Снитко и добавляет, что эксгумация стала для родственников полной неожиданностью. «Мы узнали об этом случайно от знакомых, они были на кладбище, увидели, что могилу раскапывают и позвонили мне. Когда я приехала, тело уже увезли», — рассказала вдова. Жена Александра Мильченко уверяет, следователи пытаются доказать, что мужчину отравили.
— Милиции было море, — рассказал кладбищенский работник, которого на следующий после эксгумации день корреспондент застал за работой — он водружал на место снятые с могилы плиты. — Не дают и после смерти покоя! Я спросил, зачем столько-то пригнали? Неужели думают, что кто-то помешать захочет? У него ведь из родни мало кто остался — жена, брат…
Все произошло быстро — 10 мая на рассвете. Тело первого рэкетира СССР Александра Мильченко по кличке Матрос эксгумировали.
— В ходе расследования мы решили уточнить причину внезапной кончины Александра Мильченко, который при жизни на здоровье не жаловался, но в то же время неожиданно умер, — рассказал начальник Главного следственного управления ГПУ Андрей Курысь. — Судмедэксперты взяли необходимые образцы для анализов и в тот же день тело снова предали земле. Результаты мы ожидаем приблизительно через месяц. Если выяснится, что ему помогли раньше времени уйти из жизни, по факту будет возбуждено уголовное дело.
Подозрение, что Александру Мильченко «помогли» умереть, есть не только в Генпрокуратуре. Слухи об этом ходили чуть ли не с даты его кончины (22 ноября 1997 года). Смерть Матроса связывают с убийством донецкого политика Евгения Щербаня. Судя по материалам уголовного дела, Матрос был причастен к тому расстрелу. Не исключено, что являлся одним из его организаторов (вторым считают Анатолия Рябина). А заказчиком, по версии Генпрокуратуры, выступал тогдашний премьер-министр Павел Лазаренко. В ГПУ утверждают: Юлия Тимошенко тоже была причастна к тому убийству. Или, если выяснится, что Мильченко действительно умер не своей смертью, — к целому ряду убийств.
Щербаня расстреляли в аэропорту Донецка 3 ноября 1996 года. Спустя год — в октябре 1997-го — убили Анатолия Рябина. Узнав об этом, Мильченко-Матрос уехал в Венгрию. Якобы на лечение — хотя уже тогда поговаривали, что Матрос понял: надо бежать из страны. А на обратном пути прямо в джипе у погранпоста на украинско-венгерской границе ему вдруг стало плохо.
Матроса доставили в реанимацию райбольницы закарпатского города Берегово, там он и скончался. Официально — от цирроза печени и острого геморрагического панкреонекроза. По слухам, от смертельной инъекции. Точно так же — от укола — в марте 1998 года умер главарь банды киллеров, расстрелявших политика в Донецком аэропорту, Евгений Кушнир. В медчасти ему вкололи лекарство, от которого развился анафилактический шок. Еще один участник преступления — Алиев — пропал без вести и до сих пор не найден.
Одним словом, есть с чем разбираться. Тем более что в Днепропетровске у Матроса до сих пор осталось много друзей (а возможно, и свидетелей).
Днепропетровский журналист Олег Климов вспоминает, как хоронили Матроса в Днепропетровске:
— Родные, друзья и коллеги по опасному бизнесу прощались с ним в доме сестры Татьяны, проживавшей на Амуре (район города, снискавший именно благодаря Матросу славу криминального. — Прим. ред.). В то время мобильные телефоны были редкостью, даже обеспеченные граждане чаще носили пейджеры. Но возле того дома на Амуре «трубки» звонили, как электронный оркестр…
Без сомнения, если кто и задумал заказное убийство — устранение политического конкурента, такого как Щербань, для реализации замысла не было лучшей кандидатуры, чем Матрос. В середине 90-х он слыл одной из авторитетнейших в криминальном мире фигур. Более того, по слухам, был связан с власть имущими еще в советские времена. Говорили, например, о том, что ему и его банде покровительствовала дочь Брежнева, чем и объяснялась вседозволенность. Кто еще мог осуществить политическое убийство «без шума и пыли»?
Во всех этих вопросах будет разбираться следствие. Очевидно, желание такое у следствия имеется. Ведь незадолго до эксгумации Мильченко стало известно, что из Славяносербской колонии в Лукьяновское СИЗО Киева перевели по сути единственного оставшегося в живых участника убийства Щербаня — Вадима Болотских.
Он дал показания, уточняющие кое-какие моменты по эпизоду убийства Евгения Щербаня.
В 2003 году именно Болотских дал на суде показания о банде Кушнира — Алиева — Рябина, которая организовала расстрел Щербаня в Донецком аэропорту. Хотя адвокат обвиненного муссировал версию, что Вадим не знает, кто был заказчиком убийства, и имен не называл, бывший замгенпрокурора Николай Обиход уверен в обратном.
Уверенность эту подкрепляет и обвинительное заключение по тому делу, зачитанное в Апелляционном суде Луганской области. Один из фрагментов содержит показания Болотских о том, что когда он общался с Кушниром, Алиевым и Рябиным, «у него сложилось мнение, что убийство Щербаня было заказано другими людьми, близкими к руководству страны. При подготовке к убийству Кушнир, Рябин и Алиев ездили в Киев. Он догадывался, что через Мильченко (Матроса) они имеют связь с Лазаренко и убийство Щербаня инициировалось Лазаренко».
Кстати впоследствии Болотских будет осужден на пожизненное заключение за это преступление.
Генпрокуратура делала попытки встретиться с еще одним свидетелем по делу Щербаня — Петром Кириченко, через счета которого деньги переводились из подконтрольных Лазаренко и Тимошенко компаний на счета Мильченко и его супруги ($2,2 миллиона. — Прим. ред.). Но поговорить не удается. Американская сторона, предоставившая гражданство Кириченко, не дает разрешения украинским следователям на встречу.
Кстати результаты экспертизы тела до сих пор не обнародованны.
В феврале 1999 года бывший премьер-министр Украины Павел Лазаренко был задержан в аэропорту Нью-Йорка с паспортом гражданина Панамы за попытку незаконного въезда на территорию США. Лазаренко попросил у американских властей политического убежища.
Однако вместо этого прокуратура США выдвинула против Лазаренко обвинения в вымогательстве, мошенничестве и отмывании 280 миллионов долларов. Суд приговорил его к девяти годам тюремного заключения и штрафу в размере 10 миллионов долларов. 1 ноября 2012 года срок заключения истек, и Лазаренко вышел на свободу.
Підписатися на:
Дописи (Atom)